nandzed | Человечность восстанавливается разрушением субъекта

Правящие в этом мире образования вовсе не стремятся, да и неимеют средств узнать и назвать себя, они растут и действуют в темноте. На виду маячит личность с крошечной частной собственностью, а устроители земли ускользают даже от своего контроля.

Всякое предприятие и его организация поэтому имеют своим оправданием не то, которое они себе дают... Они всегда ведут к чему-то другому, нежели они сами.

Предприятия начинаются с понимания возможностей и кончаются догадкой о невозможности, которая в свою очередь принадлежит пониманию, показывает его неприступность. Невозможность — это всегда невозможность исказить понимание, которое всегда только такое какое оно есть.

Всё разными путями так или иначе ведет к распространению и преодолению огораживаний, и, хотя чистое понимание дается не всегда, оно пробивает себе дорогу во всем. Узнай себя, это ты как экспансия понимания уступает захваченному им приятию — вот ход истории, прояснение мира, его событие. Мы это воспринимаем как отрезвление, расставание, отрешение, «самоограничение».

Посмотрим еще раз, что происходит в узнавании себя, в это ты. С субъектом мы знаем что случается, скорее для него грустное: его распадение, разгораживание. Этой воображаемой крепости, сосредоточенной на развертывании, поддержании и огораживании себя, не становится: она кончается. Кроме этого разрушения, которого субъект боится так, что прежде всего охраняет, оберегает себя от узнавания себя, что делается не с субъектом, а с человеком? ...По Артуру Шопенгауэру, когда Я и субъект кончаются, восстанавливается человек в нас.

Попробуем вчитаться в эту мысль. Из-за наивности, нетехничности Шопенгауэр был отставлен со столбовой дороги своего прогрессивного, набиравшего силу века, и по тем же свойствам он сейчас продолжает говорить с неизменной наивной убедительностью, словно не старел. ...Святость как мера человека теперь тоже звучит внятнее чем в 19 веке, когда была мода на просвещенный антиклерикализм. Невзрослость, крайности Шопенгауэра, его мистика уже не кажутся такими теперь; уже его не надо стыдиться перед лицом основательной, серьезной философии. Пугливость его — он все время боялся пожара и грабежа, человеческие дела его пугали как жуткая свалка всеобщего взаимного калечения, das furchtbare Getöse des gegenseitigen allgemeinen Mordens, опять же была менее понятна в век упорядоченного существования, чем теперь. ...Бесхитростная человеческая растерянность оказалась правее или даже сильнее, чем активизм и волевая мобилизация.

В.В.Бибихин