Предсказочное

[nandzed]

Подумалось: есть предсказания и бредсказания, есть сказочное и предсказочное...

Оригинал взят у nkbokov в навстречу концу света

Сила молитвы инока Серафима

В пятницу 21 числа в 14.30 разверзлось небо. Многие слышали страшный сухой треск, какой бывает от молнии, и синий небосвод разошелся над Третьим Римом. В разъеме наливалось, клубилось, страх наводило черное с красным.

Крики ужаса слышались. Взглянув, поднять снова глаза не решался никто. И тут началось!

В окнах правительства таяли стекла и стекали лужами на тротуар. В Думе на избранниках народных лопались пиджаки и брюки от Сен-Лорана, и лезли, как живые, деньги русския из подкладки, пачки заморских долларовъ из портфелей, – из сумок людей православных, проваренных в чистках, как соль! Ветер взметал бумажки и клеил на стены совершенно секретные записки о «бюджетах» и «займах».

Мешки с кокаином, кои везла полиция из Китая на продажу людям русским, взрывались, пыль бросалась в глаза шоферам и журналистам.  Пучились животы генералов и особенно полковников. Судьи и прокуроры, начав произносить приговоры неправедные, не могли перестать: говорили они, повторяли, и опять начинали. Адвокаты покупные помочь не могли, а говорением заражались, – они рот зажимали себе, и тогда зубы острые кусали собственные их руки.

Ужас бродил в казармах и квартирах силовых структур, тайное вдруг сделалось явным. Едва полковник, проходя у деревянного памятника железному Феликсу, руку поднял честь отдать, как с нее ручьем полилась кровь! И у адъютанта его. И у по виду простых горожан руки вдруг обагрились, словно в стихотворении Николая Алексеевича Н. Кровь капала на пол кабинетов и коридоров, метро и троллейбусов, стекала на скатерть ресторанных столиков, на табельное оружие. Труженики телевизора несли ахинею, а выступавших в ООН посланников разобрал такой кашель, что больше никогда они ничего не сказали.

Мэр выслушивал заявление гражданки Коноплевой о неправедном сносе домика ее ради нового паркинга Винси. И сложил мэр фигуру из большого и указательного пальцев правой руки, и потер выразительно пальцами, глядя на старую больную женщину. Тут пальцы его склеились и окаменели, и вся рука его застыла! Так и стоял мэр перед всеми людьми и руку более не смог опустить, и не брал он отныне ничегошеньки.

Стон стоял над столицей Родины нашей постсоветской, над Москвой златоглавой и черноногой. Олигархи сбились в стадо испуганное, и не было защитить их вожака Михаила, томящегося в далеких местах специальных. Поспешно переименованная в полицию милиция попряталась, и многие залезли под стол, побросав оружие и закуску. Невидимого фронта витязи переодевались инженерами и врачами, стуча зубами от страха.

И вдруг прогремело из небесной дыры:

– Се, грядет на вас истребление злое! Кайтесь, безумные люди!

И пошли они, бия себя в грудь равномерно, не поднимая глаз к небу и вопия.

Первыми шли, пример подавая, главы духовныя и светские. Сам патриарх, плача, снимал часы дорогие с рук и со щиколоток, и пачки заветные вынимал из карманов своих и секретарей своих, горой складывая на повозку, в кою впряглись митрополиты и бискупы.

Шел патриарх, босой, и дьяконы едва успевали катить перед ним рулон ковровой дорожки, а после него в рулон скатывать.

Шел резидент-п-резидент, бросая в повозку мешки с валютою лютой заморскою, и посыпал ему голову пеплом адъютант, – экологически чистым пеплом вулкана исландского.

Шло духовенство, одетое в черное как нефть рясы, каясь и отстегивая в повозку пуговицы, и не простые.

Шли полковники хмурые, проклиная выслугу лет и жестокости, какие они сотворили за столетие, и ужасы, посеянные на земле и в космосе.

Шли олигархи, и особо усердные босиком, а иные в простых войлочных тапочках с подметками из крокодиловой кожи. Бросая ваучеры, кричали: вау! Увы мне!

Шел и размазывал слезы по небритому лицу олигарх, владелец команд футбольных, гандбольных, губернаторских, говоря: я привел злодея царствовать, штрафуйте меня, так и быть, на тридцать безжалостных серебреников.

Шли авторитеты, бросая в повозку калашниковы, смит-вессоны и мессершмиты, прося о снижении высшей меры.

Шли писатели в кроссовках, без галстуков и в разорванных на тусовках рубашках, и громко кричали они, что забыли о ранах и нуждах народных, о заветах Льва Николаевича Т.

Шли рабочие с суровыми лицами, их автобусы марки “Карусель” привозили с заводов и фабрик, и увозили. Только желваки ходили под кожею скул, молчали они, – так горько было им от излишних горьких напитков, выпитых без нужды и повода и частенько безо всякой закуски. – Горько, горько! – восклицали они.

Шел реабилитированный крестьянин, степенно и неторопливо, в чистой рубахе и с образом Спаса на груди.

Конца и края не было идущим всех сословий и занятий. Море народа черное, океан кающихся тихий, где если и лилось что, то одни слезы, если слышалось, то лишь причитания и вздохи.

...А в своей каморке в день тот великий как стоял на коленях, так и забылся брат Серафим, скромный инок, людям не известный. Ночь ослабевала, тьма отодвигалась, и смотрел он, не отрываясь и не желая более просыпаться, божественный сон.