nandzed | Евгений Головин и сущность поэзии

Оригинал взят у

А.Дугин

Евгений Головин и сущность поэзии

(аватары танцующей звезды)

печатается в сокращении

Выход(ка)

Евгений Головин оставил наш уровень космической экзистенции, называемый «миром», 29 октября 2010 года. Она закончил писать и редактировать эту книгу незадолго до своего выхода от нас. Он сомневался в названии – первой версией было «Поэзис», как активная форма от «поэзии». Но позже он решил иначе и остановился на названии «Там». «Там», то есть не «здесь». Возможно, он ясно видел момент перехода, и «здесь» его окончательно перестало интересовать.

Сегодня, когда его нет с нами, уместно задать вопрос о самом Евгении Всеволодовиче Головине: что это было? Он появился, вспыхнул, очертил своим бытием ослепительно прекрасный, но совершенно не понятный знак, подобно «танцующей звезде» Ницше, и скрылся за железными дверьми лифта, едущего намного ниже первого этажа.

Пытаться расследовать, кем был Головин, стоит. И можно рассмотреть не одну, а сразу несколько гипотез. Каждая будет бледной тенью его неистового бытия. Каждая – огнедышающий фрагмент.

Поэт: обучение абсолютной свободе

Головин жил, рискуя, в максимально рискованном риске (М.Хайдеггер). Головин был настоящим поэтом. Риск и поэзия – одно и то же: работа с адской и пронзительной стихией ничто. Ничто опасно, но только из него поэт извлекает речь. Не столкнувшись с ничто, поэт обречен на немоту.

Все остальные избавлены от этого – они просто повторяют то, что создали поэты, проживают то, что написали художники, промысливают то, что похитили у ничто философы. Но в эхолалиях человеческого визга звучит только одно – монтонность молчания. Сердце людей спит. Сон – это комфорт, безопасность. Сон это эвфемизация смерти. Смерть приходит к спящему сзади, подкрадывается к нему. Человек, не думающий о смерти, уже умер. Он спокоен только потому, что он уже покойник.

Поэт беспокоен, потому что он смотрит смерти в лицо. И она его не оставляет рвнодушным. Она его тревожит, она его мучит, она его преследует. Она делает его бездомным, одиноким. Она гонит его, она душит его, она пугает его. Она сводит его с ума. От вкуса и запаха смерти, от ее профиля, от ее пейзажа, от ослепляющей тьмы не сходит с ума только бревно. Человек, не сошедший с ума, дебил.

Поэт может быть только безумцем. Безумие дает дар слова. Безумным и разрушенным, отравленным и загнанным, раздавленным и подброшенным в воздух поэт осуществляет поэзию.

Евгений Головин поэтом в абсолютном смысле этого слова. То, что он писал стихи, и то, что эти стихи восхительны, в его случае почти не имеет никакого значения. Головин был бы поэтом, причем поэтом среди поэтов, даже если бы он не написал ни единой строчки. Быть поэтом значит создавать. Но то, что создается, для самого поэта и для сущности поэзии не имеет значения. Произведение, поэма, живет своей жизнью, и настоящего поэта все это больше не интересует. Произведениями интересуются потребители, любители, коллекциониры, все те, кто нуждаются в образце, чтобы его воспроизводить. Поэт свободен от своих произведений, так как он погружен в то пространство, откуда все и происходит. Только тьма имеет значение, тьма и ее друзья – ужас, безумие, отравление, галлюцинации, надлом, боль, нищета, бездомность, несходимость числовых рядов, одним словом свобода. Поэт – тот, кто свободен.

Головин – имя нарицательное, и означает то же самое, что «свобода». Однажды он сказал мне: «я учу вас одному – абсолютной свободе». Так говорит поэт.

Головин был поэтом. Это бытие поэтом изменяло, искривляло, ломало пространство вокруг него. Те, кто знали его, навсегда необратимо испорчены тем невыразимым состоянием, которое сопровождало Головина в любой ситуации – его интонации, построения фраз, тембр голоса, жесты, выражение лица, мимика, оценки, детали речи и поведения. Он появлялся, где бы он не появлялся, чтобы творить там особый мир. Мир Головина, его присутствия, это открытый во всех направлениях мир. В нем невидимое приобретало осязаемые черты, разные стороны реальности сталкивались между собой и показывали нам свои раны и царапины, свои цветы и свои силы. С Головиным мы прыгали в стихию зеркала. Редких это возвысило; чутких – изменило до неузнаваемости, кое-кого -- уничтожило.

Философ: к чему поэты в скудные времена?

Евгений Головин был философ. Его беседы о Плотине, Прокле, Николае Кузанском, Раймонде Луллии, Роджере Бэконе, Кассирире, Ортеге-и-Гасете, Ницше и Хайдеггере по уровню, глубине и пронзительности осознания предмета не имели даже отдаленного аналога в современной российской философии. По сравнению с ним профессиональные философы-эрудиты превращались в жуков. Хайдеггера он понимал, как никто другой, знал его досконально, но всегда скромно подчеркивал, что многолетние изучение «Sein und Zeit» не приблизило его даже отдаленно к пониманию этой великой философии. Он снова и снова возвращался к этому тексту, и размышлял над каждой фразой. При этом «Holzwege» и эссе Хайдеггера о поэзии давались ему без особого труда. Однако чего стоит его скромность перед лицом массивного интеллектуального дворца, возведенного князем философов. Не претендуя на философию, Головин был лучшим и достойнейшим из философов. Он знал глубже, читал больше (и в оригинале), понимал тоньше, чем все они вместе взятые.

Он, не обращая на это никакого внимания, играя, основал философскую школу. И это самое ценное в современной России с философской точки зрения.

Политик: «глаза темны от русского мороза»

Евгений Головин, творящий мир, сотворил и политику. Это была политика несуществующей империи. Те политические режимы ХХ века, которые фасцинировали Головина (он не любил ни либерализма, ни коммунизма), были подбиты навзлете, а не умерли своей смертью, превратившись в пыль. Вчера в труху рассыпался СССР. На наших глазах идет бурное гниение либерализма. И у этих двух политических теорий была своя энергия и своя фасцинация. Но ее больше нет. А вот, что возникло последним и умерло первым, было насильственно сломено, не дало нам оснований презирать и осмеивать себя. Ничего смешного там не было. И до сих пор нет.

Вот это Головин и любил. Но верный себе, любил не то, что было, а то чего не было или что только могло бы быть. В мире вещей и потворений «третий путь» проиграл, значит, он выиграл в мире активной поэзии. Головин проигнорировал проигрыш определенных сил в середине ХХ века и продолжил пристально и ангажированно следить за второй половиной истории «не коммунизма, и не либерализма», за той половиной, которой не было в реальности, но которую он и сотворил.

Как только с этим мы сталкивались напрямую, то короткого замыкания было не избежать. Такого не могло было бы быть, но было. Многих выносили сразу. В 60-е – 70-е, и даже 80-е никто нигде и ни при каких обстоятельствах не осмеливался не только говорить о том, о чем Головин вдохновенно и громко пел, но даже думать об этом. «Глаза темны от русского мороза», «Верные…», «Черные колонны». Прослушав это, оставалось либо повеситься, либо бежать куда глаза глядят. Странно, что никто даже не заявлял. Лишь предельная политологическая дерзость головинских политических представлений позволяла ему оставаться неприкосновенным. Он создавал вокруг себя вихрь силы, который отбрасывал все. Репрессии осуществлял он сам. Это было его прерогативой.

Музыкант: «мы здесь ничего не узнаем»

Когда Головин пел, планеты сходили со своих орбит, путались в маршрутах, воздух становился настолько густым, что его можно было накладывать ложкой как варенье. Не важно, попадал ли он в ноты, по струнам, забывал ли слова или все помнил точно, но его песни представляют собой особый онтологический жанр. Те, кто их слышал и кто в них вникал, часто не переживали этого. Происходило то, чего не могло произойти. Это были зловещие чудеса. Невыразимая красота и агрессивность этих песен изменяли законы геометрии – геометрии звуков, слов и физического мира.

Записи остались. Но они служат лишь напоминанием, конспектом настоящего. Песни Головина не раскладываются на «песни» и на «Головина». Это выражение стоило бы писать слитно «песниГоловина» как название особого вида, искусств, наук или процедур, представляющей собой нечто среднее между свадьбой и бойней.

Головин пел поэтически, то есть творя устойчивый онтологически, и эфемерный онтически мир.

Социолог: враг открытого общества

Евгений Головин относился к обществу с нескрываемой ненавистью. Он считал его вещью, не обладающей даже отстаточной ценностью. Он противопоставлял бытие, мир, жизнь, дыхание, взгляд, цветы, сновидения, знания, языки, любовь -- обществу. Либо первое, либо второе. Общество, в специфической социологии Головина, это пространство, где кончается все, это терминал бытия. Поэтому первый жест жизни есть плевок в общество, преодоление его, декомпозиция его, попрание, уничижение.

Головин был врагом общества, он вел с ним войну в течение всей жизни. Он был против общества во всех его проявлениях, и откровенно желал ему зла. Всему в целом. В этой войне он выстроил онтологию антиобщественного образа жизни. Головин дружил с теми, у кого не было никакого социального статуса, а у кого он был, то быстро куда-то девался. Бродяги, неофициальные художники, алкоголики, бездомные и сумасшадшие -- к ним, напротив, Евгений Всеволодович относился с почтением и осторожностью: он видел в них авангард армии новой свободы.

Перемены в политическом строе в 90-х годах ХХ века он не заметил и не признавал, продолжая называть демократическую Россию «Совдепом». Паспорт он терял при любом удобном случае, и стремился не восстанавливать никогда. Врачей он ненавидел еще больше милиционеров.

Социология Головина основана на валоризации абсолютной трансгрессии. Только подавляющее меньшинство способно прорваться к статусу человека. Общество состоит из трусливых роботов и прирученных мелких бесов. Граница проходит по зоне страха. Преодолев эту зону, человек выходил в открытое море безумия.

В юности Евгений Всеволодович обучал своих сподвижников таким ценным социальным практикам. Гуляя вместе с приличным спутником по району, населенному пролетарским классом, Головин подходил к одной из группок толкущейся шпаны, без предупреждения наносил удар в челюсть главарю и немедленно падал, притворяясь мертвым. Вся недоуменная агрессия группы обрушивалась на спутника. «Внешний мир агрессивен», растолковывал потом Головин, «надо всегда быть к этому готовым».

Традиционалист: невозможный Генон

Головин первым в России обнаружил Генона и европейский традиционализм. Как вообще это было возможно в 60-е годы, в голове не укладывается; ни среды, ни отдельных людей, интересующихся традиционализмом, в советском или антисоветстком обществе того времени просто не могло быть. Головин нашел это, оценил это и пересказал это. Но как пересказал! Так, что Генон заиграл всеми цветами мира. Это был ослепительный Генон, Генон как поэзия, как удар, как вызов, как жизненный поток, вырвавшийся вовне из неизвестных сфер. Никакой схоластики, никакого интеллектуального сектантства, свойственного европейскому традиционализму. Генон Головина был пронзительным, головокружительным, экстатическим знанием.

Сегодня невозможно сказать: был бы Генон для нас тем, кем он является сейчас, не будь этого первого прочтения Головина. И более того, дошли бы мы до него сегодня или нет. Генон здесь не только автор, но и целый веер авторов и текстов, начиная с Эволы, Буркхардта и Элиаде. Все это вынул и предомонстрировал перед остолбеневшими созерцателями лично и исключительно Евгений Всеволодович.

Идея принадлежит тому, кто ее понимает. Головин не только понял Генона, он понял в нем то, что было в нем скрыто, и даже то, чего в нем вообще не было. Поэтому Головин и есть творец русского традиционализма.

Алхимик: работа с цветом

Головин любил алхимию, относился к этой своей любви бережно и деликатно. Наверное, потому что алхимия предельно туманна, непонятна, далека, асоциальна, травматична, энигматична, отстранена. И самое главное потому, что она никакому вообще сегодня не нужна и ни в каком смысле никого не интересует.

Алхимическая поговорка гласит: «не пренебрегайте пеплом, это диадема короля». Сама алхимия сгорела вместе со Средневековьем, и сегодня у нас только ее пепел. Головин решил им не пренебрегать.

Он тщательно собрал его, изучил, поместил в центр своего внимания, соотнес с океаном живородящей смерти, с которым состоял в интимных отношениях, и принялся очищать царственную диадему.

Мистик: язык птиц

Я должен был встретиться с Головиным на метро с несредневековым названием «Аэропорт». Я подошел к месту встречи чуть раньше. Головин в плаще стоял и смотрел сквозь кусочек янтаря на заходящее солнце. Он стоял, а люди обтекали его, глядя в прямо противоположном от солнца направлении.

Когда я подошел, он, почти оправдываясь, убрал янтарь, и пояснил: «считается, что это помогает нервной системе и позвоночнику».

Нерваная система и позвоничник находились у него в идеальном состоянии.

Головин жил в системе эйдетических рядов, знал голоса большинства птиц, чудесно разбирался в травах, цветах, минералах. Его интересовал тонкий срез вещей – самих предметов в его обиходе было миниальное количество, он ничего не собирал, ничего не имел. Даже книг, как это ни парадоксально, у него было немного. Книги, прочитанные, любимые им, входили в него, проникали в его суть. Как внешние предметы они были ему и к чему.

Рассказывают об одном эпизоде из 70-х. Головин неведомыми путями достал редчайший том герметической поэзии на старо-французском. Трудно представить себе нечто более ценное для него самого. Среди его друзей, которым том был показан, он заметил вожделеющие взгляды. Многим казалось, что секрет Головина в том, что он читал это редкие, замечательные книги, а все остальные нет. Кто-то стал выпрашивать почитать и посмотреть. Головин прекрасно понял мотивацию, открыл форточку и выбросил том на улицу, в ночной заснеженный московский переулок. Все (кроме него) бросились на улицу (ценность этой книги для этого круга была абсолютной), но ее не было. Совершенно не понятно, кому в Москве 70-х глубокой ночью мог понадобиться томик герметической поэзии на старо-французском языке. Книга исчезла.

Филип Аурелий Теофраст Парацельс фон Гогенхейм, любимый Головиным, писал по этому (в может быть и по другому) поводу: «пока вещь есть, ее квинтэссенции нет; когда есть квинтэссенция вещи, самой вещи нет». Головин показал, что такое квинтэссенция мифо-герметической поэзии.

Язычник: для жизни богов

Головин деликатно относился к языческим богам греко-римского мира. Знал наизусть пэаны, гимны Апполону и дифирамбы Дионису – в том числе и написанные Фридрихом Ницше. Но Головин не был язычником, поскольку он не поклонялся богам, не совершал ритуалов, не возносил регулярных молитв. Боги Головина – легки и утонченны; им самое место в Geviert'e Хайдеггера; они летучи и не терпят массивного отношения. Они мелькнут то тут, то там; накроют тончайшей волной неспровоцированной дрожи, ударят по кружевам невнятных и ностальгических чувств; пронзят ужасом, окатят холодом – и уже вдалеке гаснет их неслышимый и безразличный смех. Гераклит в 77 фрагменте говорил: «Люди живут смертью богов; боги живут смертью людей». Евгений Головин явно был убежден, что пусть лучше живут боги. И ему явно нравилось то, как они это делают.

Дон Жуан: догматика куртуазных стратегий

Матримониальная история Евгения Головина оставляет нас в недоумении. В ней слишком много спорных и болезненных моментов, чтобы пытаться восстановить технически историю, хронологию и последовательность его браков. В этом были периоды, итерации, фазы, циклы, возвраты и расставания. Явно женщины Головина имели строгий догматический смысл – каждая свой. Будучи всем вообще, Головин распределял свою любовь так, как хотел.

Наверное, он принадлежал всем – по крайней мере всем тем, кто смог заглянуть внутрь него, что значит то же самое, что и заглянуть внутрь себя. Поэтому он не мог принадлежать кому-то одному, точнее, одной. Дух не имущество, им можно быть озаренным или заколотым, но едва ли кто-то способен спрятать его в чулан. Головин был свободен и здесь.

Переводчик: неизвестный Рильке

Головин переводил поэтов и прозаиков, некоторые алхимические и мистические тексты. Его переводы уникальны тем, что часто лучше оригиналов.

Многие знают историю с письмами Рильке. Однажды заметив, что Рильке написал однй из своиз возлюбленных, которая самому Головину чрезвычайно понравилась, лишь несколько сухих строк, он «обнаружил» в «архиве» «неизвестное письмо Рильке», которое позволяло восстановить справедливость. Это письмо было лучшим из того, что «написал» Рильке. Правда, мистификация вскрылась чуть раньше, чем задумывалось.

Перевод не осуществляется от слова к слову, от предложения к предложению, и даже от произведения к произведению. Перевод предполагает компаративизацию двух языковых, культурных, исторических и географических сред. Работа переводчика самая сложная их всех профессий. Головин был мастером перевода. Он проникал в оба контекста, изящно переносил один в другой и забавлялся и любовался всеми нюансами семантических сдвигов. Он ввел в русский язык такие слова как «дикт», «люстр», «рапт» и т.д. Он их «перевел» так, что они вторглись в ткань русской филологии и надрезали ее дрему.

Головин создал новый язык. Он предполагал у того, кто его слышит, обязательное знание еверопейских языков, европейской культуры, филологии, философии, религии и мистики. Без этого знания он производил странное впечатление. Таким языком Головин и разговоривал иногда с мужиками у винного магазина. Он переводил народу горы величественных знаний и экстравагантных нюансов. Реакция бывала неоднозначной.

Культуролог: король страны дождей

Головин интерпретировал и пояснял поэзию и литературу так, как никто и никогда ее не интерпретировал и не пояснял. Его герменевтика включала самые разные жанры – от приключенческих авторов и классики до авангардной поэзии. То, как он читал, само по себе требует досконального изучения. Он обязательно восстанавливал контекст, в котором развертывалось повествование или складывались поэтические образы. Скрупулезно исследовал эпоху, ее нравы и моды, ее стили и конвенции. Если брал в руки одну книгу автора, то обязательно прочитывал все остальные, даже в том случае, если ему произведение не понравилось. Что ж говорить, если понравилось! Поражало, что он тщательно прослеживал и самые неинтересные нити, биографические детали и связи. Но это только начало его подхода, которого за глаза хватило бы на дестяки культурологических школ, учитывая охват его интересов.

Далее начиналось самое интересное. Досконально осмыслив то, что было семантическим содержанием текста, что ему сопутствовало, предшествовало, что его окружало и что за ним следовало, Головин приступал к настоящему чтению. На сей раз надлежало увидеть в повествования то, что автор туда не закладывал, среда не учитывала, а читатели пропускали мимо сознания. Банальность о «дьяволе в деталях» слишком затерта, но что-то в этом есть. Головин, зная контекст лучше кого бы то ни было, вдруг внезапно выхватывал из него фрагмент и насыщал новым смыслом. Вот это был смысл! В слово, фразу, строфу, образ, персонажа била молния.

Однажды Головин пришел ко мне в гости. Входя в квартиру, он вдруг воскликнул: «Я король страны дождей». Строфа Бодлера звучит так: «Je suis comme le roi d'un pays pluvieux», что дословно переводится «Я как король дождливой страны». Но мы опускаем «как» и делаем из «дождливой страны» «страну дождей», и тут же все меняется. Если добавить фантастическую интонацию, с которой это было произнесено и экзистенциальный надлом, мы проваливались в иной мир.

Полюс: на север, на север, на север

Головин был полюсом. В исламе это называется «кутб», в христианстве «святой». Но он не был ни мусульманином, ни ревностным христианином, поэтому ему точнее подходит имя «полюс». Он чтил полюс превыше всего, его тянуло туда как магнитную стрелку компаса, как его любимого капитана Гаттераса. «На север, на север, на север, неистово рвется пропеллер».

Головин – полюс потому, что через него проходила ось, связывающая самое высокое и самое низкое, самое темное и самое светлое, самое жестокое и самое всепрощающее. Золотая ось, натянутая между двумя безднами.

В ранней юности, как только я познакомился с Головиным, я заметил, что все вокруг него подсознательно решают вопрос: «я и Головин», то есть пытаются выстроить то, как к нему надо относиться, какое место в этом отношении отводится им самим и что надо сделать, чтобы его жестокое сияние не расплавило бы в воск. Эта проблема представлялась мне тогда, действительно, трудной и основательной. У Головина были друзья и не могло быть друзей; поскольку он был иным, дружба здесь не имела смысла. Для себя я принял решение, что надо переформулировать вопрос: не «я и Головин» и даже не «Головин и я», а просто «Головин». «Головин» и никакого я. Какое значение имеет по сравнению с такой полнотой, капля налитая в нас? Выплеснем ее вон, чтобы она не осквернила то, что, действительно, ценно, и начнем все заново. Пусть будет Головин сам по себе, как он есть. А обо всем остальном забудем. Я так и поступил. Наверное, это меня и выручило.

Он полюс, а значит, он не подвержен времени. Он был, когда его не еще было, и он есть, когда его больше нет.

Как иначе можно понять следующее. Однажды в самом начале 80-х в гостях у наших друзей Сергея и Наташи Жигалкиных в Подмосковных Мытищах Головин проснулся утром, посмотрел в окно и с сожалением сказал: «Опять идет снег. В этой стране всегда идет снег. Когда я родился, женился и умер всегда шел снег».

Утром 29 октября 2010 когда Евгений Всеволодович Головин умер, повалил огромными хлопьями мокрый мягкий липкий белый сносящий все на своем пути снег. Его не было до этого дня, и долго после. Снег выпал во время.