nandzed | Два отречения (негромкие, но дельные мысли)

Оригинал взят у

Два отречения от писательства, от авторства и искусства – Николай Гоголь и Лев Толстой. Оба в какой-то момент решили, что их авторское искусство, игра гения в них – «не то». И пошлó, и поехало… оба в своё время начали развивать учение о спасении своей души (в случае Толстого – не спасение, а «следование Воле Божьей»), громогласно учить истинным путям жизни души: душу надобно устроить так-то и так-то… А ведь одно не исключает другого, личное обращение вполне совместимо с профессией, в том числе и профессией человека искусства/литературы. Беда Novecento в том, что эпоха эта в очень малой степени получила от предыдущего XIX века типаж писателя-христианина, вместо этого всё больше писателя-безбожника-эгоцентрика.

Суть дела в недоверии игре гения; люди как-то не чувствуют дара Божьего в этой игре, может быть, сказывается отсутствие духовной дисциплины, духовного воспитания. И такое лёгкое отречение ( ! ) от дара Божьего. Плюс нетерпение, утопизм религиозной мысли.

Лев Толстой в январе 1879 г. работал над «Декабристами», которых так и не закончил. В начале февраля 1879-го произошёл слом, что-то «сломалось». Вскоре в его бумагах появляется альтернативный замысел: «Сто лет», серия повестей о борьбе добра и зла в народной душе русских за сто лет, с екатерининских времён. Уж лучше бы он сделал эту свою новую (после «Войны и мира») эпопею «Сто лет», или же «Декабристов». Вместо этого всё пошлó куда-то не туда, вместо «Ста лет» получился, так сказать, второй том «Мёртвых душ», пустое пространство, всасывающее в себя все силы бьющегося как рыба об лёд художника.

Гоголь свои поздние религиозно-утопические писания затевал для того, чтобы подпереть, укрепить второй том «Мёртвых душ», обеспечить свою главную книгу. Толстой от грандиозного замысла «Ста лет» быстро перешёл к практической деятельности по изменению народной души русских, для этого стал проектировать новую версию Четвероевангелия, в своих поздних писаниях принялся излагать для русских «очищенное Евангелие»; в результате и «Ста лет» не написал, и дело своё проповедническое завалил. Выяснилось, что переход от «эстетики» к «практике» в пространстве литературы – призрачен. Хочешь практики? Вставай из-за стола, строй больницы для крестьян или иди в чиновничий аппарат, трудись для блага общества. А писание проповедей в режиме перманентной борьбы с Церковью и правительством, это ни то, ни сё, в лучшем случае даёт небольшую группу единомышленников-сектантов, которые ни на что не влияют и никому не нужны. «Сто лет» или «Декабристы» могли бы стать несравненно более ценным вкладом в русскую и общечеловеческую культуры, если вообще заботиться о так называемой «пользе», предмете вожделения как позднего Гоголя, так и позднего Толстого.

Что же касается второго тома «Мёртвых душ», то второй том, равно как и третий, просто не могли быть написаны по банальной причине медленного, но неуклонного развития некоего внутреннего заболевания у автора. Не берусь судить, была ли то психическая или соматическая болезнь. Для меня совершенно очевидно изменение творческой души Гоголя, угасание художественной способности писателя во времена его «Выбранных мест из переписки…»; силы оставляли Гоголя. Прошло ещё несколько лет и он умер от тяжёлой болезни. Какие уж тут литературные подвиги! – силы человеческие не беспредельны.

И всё та же неудача с пресловутой «пользой»; Гоголь не дал своим предсмертным проповедническим делом никакой такой уж особой пользы. Посему неудивителен эстетический противоход в XX века, появление словно бы в пику прагматизму позднего Гоголя, прагматизму и панморализму позднего Толстого – панэстетизма. Последний отрефлектирован авторами типа Набокова и Бродского и рассеян повсюду, кроме разве что «социалистического реализма». Современная ситуация далеко уже отстоит не только от эпохи Толстого, но и от времён Набокова. Современный русский автор, особенно поэт, к гоголевско-толстовской проблеме пользы относится по-новому, с (депрессивным?) смирением то ли Поприщина, мысленно превосходящего себя самогó, то ли Акакия Акакиевича, укромно созерцающего жизнь. И эта не растерянность только, но именно смирение, видится мне новой возможной позицией в долгом споре вокруг гоголевско-толстовской практической пользы.