На Середине Мира - РОЖДЕСТВЕНСКИЙ АЛЬМАНАХ - ВЛАДИМИР ВАСИЛЬЕВИЧ ДЕРЖАВИН

[nandzed]

Оригинал взят у kamenah в На Середине Мира - РОЖДЕСТВЕНСКИЙ АЛЬМАНАХ - ВЛАДИМИР ВАСИЛЬЕВИЧ ДЕРЖАВИН

ВЛАДИМИР ВАСИЛЬЕВИЧ ДЕРЖАВИН

В 1928 году показывает свои стихи Максиму Горькому, во время его пребывания в СССР. Горький отнесся к Державину и его творчеству с интересом и вниманием; после окончательного возвращения в СССР неоднократно оказывал поэту покровительство. Обстоятельства первой встречи с Горьким известны в передаче Александра Лесса, посвятившего этому эпизоду заметку «Начало жизни», со ссылкой на устный рассказ самого Державина. Державин подарил Горькому свою работу (вероятно, гравюру) «Данте и Вергилий в Аду». К этому же времени относится, видимо, и первая публикация поэта.


ПЕРВОНАЧАЛЬНОЕ НАКОПЛЕНИЕ
поэма

ПОСВЯЩЕНИЕ

I
В чернильнице моей поют колокола,
Склоняются дубы над крышей пепелища.
В ней город затонул — где прежде ты жила;
Ныряет кит, судов проламывая днища;
И каплет кровь с ветвей, где ночь любви вела
В кабаньих зарослях осенние игрища.
И гекатомб венец в сто сорок кораблей
Антоний утопил в чернильнице моей.


*
ДЕТСТВО
(Родина)
стихи

В пыли, стадами подымаемой, тонул
И плакался расколотым подолом
Ночного колокола
    город ссыльных
Народовольцев, воротил в поддевках
И с бородами, как битюжьи ноги.

Вот родина моя. Унылый город,
Склонившийся над саблею реки,
Которой лезвие в осоке блещет,
А ржавая тупая сторона
Клинка несет лачуги и лабазы.
И катится по костылю слеза из глаза города.
На веках у него морщины, как овраги,
По берегам их лепятся домишки.
И кажется: сейчас войдешь через плотину
На улицу, где, в баночки железные звеня, бегут стада,
И станешь снова школьником, и председатель
У исполкома с вестовым проскачет,
Кубанку сбивши на затылок,
Казачьим ухая седлом.
А на дворе шумят закрученные дубы,
Листвою хлопая по желобам коры,
Как будто их, винтом, с неимоверной силой выперло
            из камня,
И лопнули верхи у них, как бомбы,
И стали разговором зелени!
И семь дубов, как семь республик,
Сплетаются над домом,
И семь дубов дрожа сплетаются,
Как семь певцов, качаемых запевом Калевалы,
Попарно шестеро, седьмой, всех больше,
Над головами их жужжа качает
Гражданство молодой листвы.
И бабка говорила: «Север
Опять подул в свою трубу, как на картинке
Мужик седой и волосатый в раковину дует,
Он принесет нам в тучах майские снега!»
Но я его не знал. Я видел дубы, наполняемые бурей,
Их говор слушал, песню их застольную
и дребезжанье струн.
А ночью в крышу дождь стучал, как туча галок,
И выбегали девушки
            мыть голову под толстою струей
И, кофточку стащив с плеча, мочили грудь и плечи.
Я слушал визг серебряный и плакал,
Что я ребенок и лишь буду им смешон,
            что это берег —
Другой, огнями брызжущий,
Щебечущий листвою, птицами и смехом,
Другой — завистливый, где поцелуи
         :   звенят и щелкают,
Где оживают статуи и, лестницей скрипя,
На мезонин приходят в каменных объятьях
Залавливать любовников живых.

А прачка неба, двигая корытом,
Струею толстой воду черную лила,
Свой хлеб трудом тяжелым добывая.
Как барин, издеваяся над ней,
Чубатый гром, хлеща коней, гремел телегой
И, проскакав и охорашиваясь,
Седою грудью молодо дыша,
Опять ругался:
            «Прачка! Сволочь!
Уродина! И ноги у тебя распухли!
И харя вся рябая! Ты — лохань
Вонючая! Хоть сто Наполеонов
Роди — все будешь прачка ты!»
И прачка,
Беременная, плакала, и воду
Лила струею толстой из корыта,
И ныли ноги — грязные, с узлами
Раздутых вен...

...О, мать моя! Тебе
Я песню посвящаю. Ты меня
Ребенком, как река, несла в своих рассказах,
Как птицу, ты меня закутывала в тучах
Любви, встающей десятью столбами,
Как многоцветный дым от десяти морей!
Над колыбелью, будто в блюдце с чаем дуя
Ты словно буря относила гибель
От головы моей.
        ...Все потонуло,
Что помнил я. И разве только память
О памяти осталась. Но теперь —
Все подымись, что позабыто!
            Стань прозрачной
До дна морского, мира глубина!
Ведь, в колбу зачерпнув, уж не на прежнем очаге
Соль из тебя я выпарю!
На корабле
Другом я поплыву теперь; не на рыбачьей
Посудинке, как раньше, у которой
Любой китеныш твой мог днище проломить
Хвостом, расщепливая бревна, словно дранки,
И сеть, чтоб выловить твоих чудовищ,
Твои богатства, тайны, чудеса,
Не прежнюю — веревочную, с тиной
Присохшей, опущу в тебя,
            а сеть стальную
На десять километров, чтобы по дну
Она тащила грузила, с мотором,
У траулера на корме...
Отвага
И честность, ободами
двух солнц сплетитесь
На хлопающем утре
Клубящихся знамен.
А молодость, стань трубачом с трубой двугорлой
С трубой печали и трубой веселья.
Ты, песня, как полки пойдешь, и за тобой
Обозом хлынет память, арбами скрипящая,
Ревущая багровыми быками,
Пыль подымающая с огневой каймой
Под теплым ветром, доносящим запах
С десятиярусным, необъяснимым шелестом,
Из той страны, которой именем клянемся,
Которую идем завоевать!

1934


Предисловие
ИГОРЯ ЛОЩИЛОВА
loshch

Основной части «Первоначального накопления» предпослана триада эпиграфов: две большие цитаты из «Диалектики природы» Энгельса и две строки из байроновского «Чайльд-Гарольда» (в переводе С.А. Ильина); читатель, опознавший источник размера и строфы, может вспомнить эпиграф, предпосланный пушкинскому стихотворению: «Чего в мой дремлющий тогда не входит ум? Державин» — при этом, разумеется, не указываются инициалы автора цитируемой строки. Читатель вправе на мгновение усомниться: какой Державин, Гавриил Романович или Владимир Васильевич? Эта игра ставит замысел сочинения, с его невольной идеологической патетикой, в еле различимые иронические «кавычки» (Пушкин берет в качестве эпиграфа строку Державина; Державин — цитаты из Энгельса и Байрона).

Поражает мастерство, с которым недавний правонарушитель (или «беспризорник») ставит, например, в непривычные ритмические условия иноязычные слова («рангоут», «траулера», «Майфлауер»), «заставляя» звучать в русском шестистопном ямбе английские и нидерландские дифтонги.