![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Entry tags:
Роальд. Алька. Пропавший в чёрной дыре 50-х
Один из близких друзей Роальда Мандельштама, художник Александр Арефьев, считал, что когда-нибудь в Питере будет создан - наподобие Пушкинского - Мандельштамовский дом, где займутся изучением поэзии сталинской эпохи. Трудно сказать, будет ли в ближайшее время
реализована эта мечта, но ясно одно - пока что культура - и особенно литература пятидесятых годов - остается практически неизученной и представляет собой нечто вроде бездонной черной дыры
в культурном пространстве России.
Вспоминает Исаак Шварц:
"И эта протестная сама атмосфера объединяла разных художников, и они собирались у Алика и там эта комната называлась "Салоном отверженных". Очень интересная была атмосфера. Много интересных было бесед. Помню, приходил художник Троуготт, Вясмэ, Арефьев, Шагин, Гудзенко тоже очень интересно работал. Были очень интересные беседы о живописи, об эстетике, прекрасные совершенно. Были очень образованные, талантливые ребята. Немножко о самой атмосфере той
жизни - это было время ужасное, ничего сказать нельзя было, надо было стараться ни чем не думать. Атмосфера такая, что можно просто воздух ножом разрезать, вот такое было чувство. И конечно, я понимал, что Алик - это человек, с которым я могу быть откровенным".
Вспоминает Родион Гудзенко:
"На мой взгляд, в судьбе творческих людей 50-х есть что-то общее с судьбой молодых поэтов русской эмиграции 30-х годов круга Бориса Поплавского, не успевших заявить о себе на родине, писавших
по-русски на чужбине и потому заранее обреченных на одиночество и непризнание. Петербургский поэт и критик Петр Брандт:
"Когда я услышал одну только строчку этого поэта: "Как медный щит центуриона, когда в него ударит слон.", мне сразу стало ясно, что речь идет если не о великом, то о прекрасном поэте. Я считаю, что
он входит в пятерку лучших поэтов двадцатого века. ...Мне кажется, что это человек, который всех должен потрясать своим стоицизмом. Это человек каких-то очень ясных, твердых взглядов на жизнь,
очевидно не совпадающих с теми стереотипами, которые существовали в его время..."
Вспоминает один из близких знакомых Роальда Мандельштама композитор Исаак Шварц:
"Алик жил тогда в конце Садовой улицы недалеко от Калинкина моста. Это была какая-то страная квартира, буквально под самой крышей, очень низкие потолки были у него в комнате, квартира была почти нежилая. Была большая длинная продолговатая комната. Очень чахло обставленная, там совершенно не было мебели. Это была комната человека, который как бы и не жил здесь никогда, такое впечатление у меня было. Очень бедная комната, бедная обстановка и много книг. И очень интересные книги были у него. Он мне давал их читать. Мы с Аликом таким образом подружились. А потом я, видя его такую тяжелую жизнь, я постарался с ним делиться, чем мог. Потом я познакомил его со своими друзьями - композитором Дмитрием Алексеевичем Толстым и с Вениамином Баснером. И мы собирали деньги для него специально - но это надо было делать скрытно, за это могло нам влететь. Дело в том что у Алика была очень своеобразная по тому времени репутация. Алик не скрывал своих взглядов на жизнь тогдашнюю..."
Мнение поэта Петра Брандта:
"Если говорить о традиции, к которой принадлежит творчество Роальда, это традиция акмеизма, и это очевидно достаточно, что это именно эта линия русской поэзии. Конечно, предшественником его
является Николай Гумилев. Очень часто приходится слышать мнение о том, что Роальд вторичен. Я категорически с этим не согласен. Это очень поверхностный взгляд на вещи. Он вторичен только в том смысле, что он красив, а красота в каком-то смысле всегда сама себя напоминает, потому что многообразным является только уродство. Красота же при всем своем многообразии всегда сама на себя похожа. Трагизм положения Роальда Мандельштама в культуре вовсе не исчерпывается враждебным социальным и идеологическим окружением, ведь он остается поэтом полузабытым и относительно непризнанным среди интеллектуальных кругов и в наши дни. Причины тому прежде
всего нужно искать в его эстетике".
Вспоминает Родион Гудзенко:
"В КГБ следователь мне сказал: "Мы даже его не вызываем, он сдохнет, это дерьмо! Мы даже его не вызываем по вашему делу, Родион Степанович, он и так сдохнет, его вызывать нечего! Он труп!" Его
даже не вызывали.
"Был случай тут, возле Круглого рынка, когда началось это дело врачей. И в трамвае кто-то на него "жиденок, жиденок!", Алька вскочил, и тут нас бы избили, или еще черт знает что. Я стал удерживать Альку, потому что он рвался, как тигр! Рвался, хотел разорвать того, кто сказал. Мы вышли на остановке, тут сразу толпа вокруг очутилась, и тем более, что мы были никто, потому что все советские люди - они все работают, а мы нигде не работаем, вообще черт знает кто, нас могли бы смести. "Алька, давай, убираемся, уходим, не надо, потому что мы просто ничего не сделаем!"
Пришлось вместе с ним выбираться из этой толпы, я его утаскивал, потому что погромная ситуация. Это единственный раз, фактически, а так - нет. Его никто в расчет не брал. Он выглядел-то слишком - не жид, не роскошно одетый. Маленький пьяненький мальчик, зачуханный, видно, что больной.
Последняя страница трагической короткой жизни петурбургского - язык не поворачивается назвать его ленинградским - поэта Роальда Мандельштама была закрыта в 1961 году.
Ясно, что он умирает, а что делать... В больнице в коридоре выставили, как он сказал: "Чтобы не пугать в палате моей смертью..." Там просто врачи заранее сказали, что он умрет, так что его и
выставили..."
Петр Брандт:
"Знаю, что похоронили его на Красненьком кладбище, известна его могила. Хоронило его не больше 3-4 человека. Друзья его были настолько потрясены его смертью, что несколько дней не возвращались домой и ночевали в склепах на кладбище. Умер он никому не известный, и в последующие годы его имя практически не звучало".
Вспоминает Родион Гудзенко:
"Он похоронен на Красненьком, все умирают никого не остается. Это был человек очень необыкновенный, особенный, очень тонкий, дико талантлив. Просто не состоялось, по сути дела - из-за болезни, из-за обстоятельств.
Они равны совершенно. Алик нисколько не меньше. В этом отношении я даже могу сказать, что даже немножко и больше. Это такая жизнь, совсем другая жизнь. Там - Петербург, красота, декадентских каких-то сходок. Это же - одиночная унылая коммуналка с самого детства и дикая тоска, задавленность. Родиться тут и проявиться и пробиться - это чудо. Это все равно, как сквозь камень вам вдруг вырастает цветок. Когда поля покрыты цветами, то это нормально. Но можно вырвать оттуда розу и задавить, как, например, Осипа Мандельштама. Можно вырвать, смять и все, что угодно. А такой цветочек, который из асфальта вырастает, то это - тут можно встать и на колени..."
"Мы живем, вгрызаясь в камень, извиваясь, как угри"...
реализована эта мечта, но ясно одно - пока что культура - и особенно литература пятидесятых годов - остается практически неизученной и представляет собой нечто вроде бездонной черной дыры
в культурном пространстве России.
Вспоминает Исаак Шварц:
"И эта протестная сама атмосфера объединяла разных художников, и они собирались у Алика и там эта комната называлась "Салоном отверженных". Очень интересная была атмосфера. Много интересных было бесед. Помню, приходил художник Троуготт, Вясмэ, Арефьев, Шагин, Гудзенко тоже очень интересно работал. Были очень интересные беседы о живописи, об эстетике, прекрасные совершенно. Были очень образованные, талантливые ребята. Немножко о самой атмосфере той
жизни - это было время ужасное, ничего сказать нельзя было, надо было стараться ни чем не думать. Атмосфера такая, что можно просто воздух ножом разрезать, вот такое было чувство. И конечно, я понимал, что Алик - это человек, с которым я могу быть откровенным".
Вспоминает Родион Гудзенко:
"На мой взгляд, в судьбе творческих людей 50-х есть что-то общее с судьбой молодых поэтов русской эмиграции 30-х годов круга Бориса Поплавского, не успевших заявить о себе на родине, писавших
по-русски на чужбине и потому заранее обреченных на одиночество и непризнание. Петербургский поэт и критик Петр Брандт:
"Когда я услышал одну только строчку этого поэта: "Как медный щит центуриона, когда в него ударит слон.", мне сразу стало ясно, что речь идет если не о великом, то о прекрасном поэте. Я считаю, что
он входит в пятерку лучших поэтов двадцатого века. ...Мне кажется, что это человек, который всех должен потрясать своим стоицизмом. Это человек каких-то очень ясных, твердых взглядов на жизнь,
очевидно не совпадающих с теми стереотипами, которые существовали в его время..."
Вспоминает один из близких знакомых Роальда Мандельштама композитор Исаак Шварц:
"Алик жил тогда в конце Садовой улицы недалеко от Калинкина моста. Это была какая-то страная квартира, буквально под самой крышей, очень низкие потолки были у него в комнате, квартира была почти нежилая. Была большая длинная продолговатая комната. Очень чахло обставленная, там совершенно не было мебели. Это была комната человека, который как бы и не жил здесь никогда, такое впечатление у меня было. Очень бедная комната, бедная обстановка и много книг. И очень интересные книги были у него. Он мне давал их читать. Мы с Аликом таким образом подружились. А потом я, видя его такую тяжелую жизнь, я постарался с ним делиться, чем мог. Потом я познакомил его со своими друзьями - композитором Дмитрием Алексеевичем Толстым и с Вениамином Баснером. И мы собирали деньги для него специально - но это надо было делать скрытно, за это могло нам влететь. Дело в том что у Алика была очень своеобразная по тому времени репутация. Алик не скрывал своих взглядов на жизнь тогдашнюю..."
Мнение поэта Петра Брандта:
"Если говорить о традиции, к которой принадлежит творчество Роальда, это традиция акмеизма, и это очевидно достаточно, что это именно эта линия русской поэзии. Конечно, предшественником его
является Николай Гумилев. Очень часто приходится слышать мнение о том, что Роальд вторичен. Я категорически с этим не согласен. Это очень поверхностный взгляд на вещи. Он вторичен только в том смысле, что он красив, а красота в каком-то смысле всегда сама себя напоминает, потому что многообразным является только уродство. Красота же при всем своем многообразии всегда сама на себя похожа. Трагизм положения Роальда Мандельштама в культуре вовсе не исчерпывается враждебным социальным и идеологическим окружением, ведь он остается поэтом полузабытым и относительно непризнанным среди интеллектуальных кругов и в наши дни. Причины тому прежде
всего нужно искать в его эстетике".
Вспоминает Родион Гудзенко:
"В КГБ следователь мне сказал: "Мы даже его не вызываем, он сдохнет, это дерьмо! Мы даже его не вызываем по вашему делу, Родион Степанович, он и так сдохнет, его вызывать нечего! Он труп!" Его
даже не вызывали.
"Был случай тут, возле Круглого рынка, когда началось это дело врачей. И в трамвае кто-то на него "жиденок, жиденок!", Алька вскочил, и тут нас бы избили, или еще черт знает что. Я стал удерживать Альку, потому что он рвался, как тигр! Рвался, хотел разорвать того, кто сказал. Мы вышли на остановке, тут сразу толпа вокруг очутилась, и тем более, что мы были никто, потому что все советские люди - они все работают, а мы нигде не работаем, вообще черт знает кто, нас могли бы смести. "Алька, давай, убираемся, уходим, не надо, потому что мы просто ничего не сделаем!"
Пришлось вместе с ним выбираться из этой толпы, я его утаскивал, потому что погромная ситуация. Это единственный раз, фактически, а так - нет. Его никто в расчет не брал. Он выглядел-то слишком - не жид, не роскошно одетый. Маленький пьяненький мальчик, зачуханный, видно, что больной.
Последняя страница трагической короткой жизни петурбургского - язык не поворачивается назвать его ленинградским - поэта Роальда Мандельштама была закрыта в 1961 году.
Ясно, что он умирает, а что делать... В больнице в коридоре выставили, как он сказал: "Чтобы не пугать в палате моей смертью..." Там просто врачи заранее сказали, что он умрет, так что его и
выставили..."
Петр Брандт:
"Знаю, что похоронили его на Красненьком кладбище, известна его могила. Хоронило его не больше 3-4 человека. Друзья его были настолько потрясены его смертью, что несколько дней не возвращались домой и ночевали в склепах на кладбище. Умер он никому не известный, и в последующие годы его имя практически не звучало".
Вспоминает Родион Гудзенко:
"Он похоронен на Красненьком, все умирают никого не остается. Это был человек очень необыкновенный, особенный, очень тонкий, дико талантлив. Просто не состоялось, по сути дела - из-за болезни, из-за обстоятельств.
Они равны совершенно. Алик нисколько не меньше. В этом отношении я даже могу сказать, что даже немножко и больше. Это такая жизнь, совсем другая жизнь. Там - Петербург, красота, декадентских каких-то сходок. Это же - одиночная унылая коммуналка с самого детства и дикая тоска, задавленность. Родиться тут и проявиться и пробиться - это чудо. Это все равно, как сквозь камень вам вдруг вырастает цветок. Когда поля покрыты цветами, то это нормально. Но можно вырвать оттуда розу и задавить, как, например, Осипа Мандельштама. Можно вырвать, смять и все, что угодно. А такой цветочек, который из асфальта вырастает, то это - тут можно встать и на колени..."
"Мы живем, вгрызаясь в камень, извиваясь, как угри"...