nandzed | ПАМЯТИ ВАСИЛИЯ ГАЛЮДКИНА (Reply)

Оригинал взят у

o_k_kravtsov в По просьбе ярославцев

«Птичий человек» – назвала его моя жена после того как Вася в первый раз провел несколько часов на нашей ярославской кухне. Помните, у Тарковского: говорили, что в обличье у поэта нечто птичье? Это о Мандельштаме. Но «птица», каким виделся поэт-мученик современникам, и «птичий человек» - не совсем одно и то же. Да и много ли общего у Галюдкина с Мандельштамом? Сами собой напрашиваются параллели с Есениным и крестьянскими поэтами, с Рубцовым – именно в русле этой традиции и жил – не только писал, но и жил – Галюдкин; и его стихи, и его жизнь – раскрытие того же мифа о русском поэте из глубинки, непременно пьющем и неблагополучном, заканчивающим, как правило, трагически. Но вот что любопытно: заносчивый Мандельштам, тосковавший по мировой культуре и презиравший литературный официоз, называвший его не иначе как мразью, дружил с очень немногими и среди этих очень немногих был ученик Есенина Сергей Клычков. Последний как-то заметил: «Мозги у вас, Осип Эмильевич, все-таки еврейские». Мандельштам согласился: «Да, но стихи – русские». И Клычков это с радостью подтвердил.

Так вот о сходстве-различии: во всех поэтах, какими бы разными они ни были, есть «нечто птичье»: легкость на подъем, хрупкость какая-то, неотмирность. Дети неба. Все они, какими бы ни были и как бы ни выстраивались их отношения с «большими системами» - государством и его институциями – все они «не от мира» сего. Даже старик Державин, дослужившийся до министра, сделавший блистательную карьеру, начав с подавления Пугачевского бунта. Пегас – крылатый конь, и потому тоже скорей птица, чем конь. Поэты не столько ходят по земле, сколько парят, за что и расплачиваются в полной мере.

Самый запомнившийся эпизод: везу как-то Василия на такси в наркологическую больницу (других вариантов нет); подъезжаем и тут он вдруг начинает упираться: не пойду и все! Пришлось вытаскивать силой, что было сделать легко, даже слишком легко. Эта-то легкость и поразила: я сгреб не человека – птичье тельце… Он был почти бесплотен, невесом: маленький, худющий, в больших очках… Да и сам себя он, похоже, ощущал птицей:

Скоро, скоро грачи до рассвета проснутся,

Голоса их сольются с молитвой...

Господь,

Горсть монет положу я в церковное блюдце...

И уйду! И проснется крылатая плоть!

Одно время Вася жил при монастыре, а еще – при каком-то из сельских приходов, но – уходил, улетал на волю: золотая, а клетка…

К сожалению, нет под рукой Васиной книги. Пересказывать стихи – дело бессмысленное, ненужное и неблагодарное, но, вероятно, кто-то из присутствующих вспомнит, а еще лучше прочитает стихотворение про таракана, с которым поэт. лежа в наркологии, делится хлебом – подкармливает, видя родство. Рефреном звучит строка «Всякое дыханье хвалит Бога». Найдите, прочтите. Поэт и таракан… Платон предлагал гнать стихотворцев из своего идеально соответствующего мирозданию Полиса – современный Город решил «птичий вопрос» цивилизовано: никто никого никуда не гонит: приспосабливайся, адаптируйся к дусту идеологии успеха, или – или прав у тебя не больше, чем у таракана и перспективы – те же. В современном социуме «заслуженные деятели культуры» могут, например, проливать слезы об участи бездомных собак, но не «птичьих людей». О государстве и говорить не приходится: какие там поэты, когда не нужны ни русский балет, ни виртуозы-исполнители, ни художники – никто и ничто живое? Мутировавшему царству хама нужно лишь бабло и только бабло - сегодня, сейчас. а после нас - хоть потоп; только бабк - как желуди роющей корни дуба свинье из басни, но это –другая тема.

Одно время я устроил Васю на работу в «Ярославские епархиальные ведомости» - из этой благотворительной акции по понятным причинам ничего не получилось, но какое-то время Вася держался. Писать он, насколько помню, так ничего и не написал – писать он мог только стихи – но как-то помогал, числился, всегда был в костюме и при галстуке. Когда запивал и вдруг видел издалека меня, идущим навстречу, переходил на другую сторону улицы и нырял в первую подвернувшуюся подворотню. При этом – костюм и галстук, вообще никогда я не видел его неопрятным. Достоинство. «Пускай я умру под забором как пес», но – при галстуке.

В моем ярославском архиве («не надо заводить архива» - сами заведутся) есть несколько его писем, написанных из психушки – его почти постоянного места жительства. Другим была рабочая общага неподалеку от моей квартиры: это соседство было, что называется, промыслительным – несколько раз удалось вытянуть Васю из непростых ситуаций, чреватой вызовом санитаров и/или милиции. С моим переездом в Москву наше общение прервалось, но Ярославль для меня неизменно связан с «птичьим человеком» - птичкой-невеличкой в очках, особенно огромных на его исхудалом лице. Общались мы в основном на ходу, набегу, налету, делая посадки в парках (обычно – осенних) с бутылкой или банкой пива – двумя или одной на двоих, иногда – в дешевых кафе. Литинститут, где он учился в семинаре Юрия Кузнецова, «наши бараны», русская классика, ну и, конечно, Россия – обычный набор тем провинциальных «русских мальчиков» (одному под, другому за сорок), потершихся в столице, но не прижившихся в ней. Новой эпохе такие «птицы были не нужны, мы это знали, точкой опоры была Церковь и поэзия – и для меня, и для него, но в разных пропорциях.

Последняя встреча – в декабре 2003-го: ко мне приехал Иван Жданов, живой классик авангарда последнего двадцатилетия канувшего в Лету века; три, как минимум, дня читали стихи, скажем так. Запомнилось из тех дней утро в продуктовом магазине – утро моего дня: нищий Вася решил сделать мне подарок – фляжку коньяка, и – сделал, как я ни протестовал, убедив, что так надо, что не такой уж горький он пропойца, чтобы не купить другу коньяк на день рожденья.

И вот Васи нет – нет здесь, что не значит – нет среди нас (сейчас, когда пишу эти строки, ощущаю его присутствие, вижу его, птичьего человека, в очках и в костюме). Останется ли он в истории русской изящной словесности – вопрос праздный и в данном случае неуместный, но отвечу: останется. Евтушенко, когда-то покровительствовавший Васе, включил его стихи в свои «Строфы века», что-то о нем написав (нет под рукой, а то бы процитировал). Будет ли востребован «племенем младым, незнакомым» - не берусь судить, кто его знает, это племя, на что оно западет, на какие раритеты, какого воздуха захочет, устав от отравленного и отравляемого все больше… Да и не суть важно – особенно ему теперь.

Не могу отделаться от мысли, что там, куда он ушел, все поэты видят друг друга и, естественно, что-то друг другу читают, не исключено, что и выпивают точно также как здесь, на земле, но что и сколько – загадка. Вообще что мы знаем о том, что там? Одни намеки, аллегории, иносказания… Тропы. Но почему-то не возникает сомнения, что все птицы – там, на зимовье – собраны в одну стаю и ждут весны, когда вернутся – на новую землю под новым небом.

У Васи в одном из самых, а может самом пронзительно-исповедальном его стихотворении есть такая строка:

Отобрали перо и бумагу – вот ад

Там у него перу и бумагу – единственное, что было у него в здешней жизни – уверен, не отобрали. Не посмели. Не попустил Господь. Ведь как Василию без пера и бумаги? Господь – милосерд. А значит, если есть перо и бумага, ты – в своем птичьем раю, птичий человек, птичья душа. Остальное – так ли уж важно?

Стихи и звезды остаются,
А остальное – все равно –

сказал другой поэт, пивший горькую в "лучезарном небе над Ницей", в«богомерзском Йере» и умерший в доме для престарелых (роскошном по сравнению с нашими). Остается то, что над временем, над его все уносящей в своем течении рекой. Стихи и звезды. Любовь, что их зажигает и движет. И все остальное живо лишь этой любовью, причастностью ей. А значит – тоже остается. В стихах, в музыке, в красках, камне, в той памяти, которая не скудеет, не истощается как наша человеческая память. Вечная тебе память, птичий человек.