Не так страшен Пушкин, как его малюют...

[nandzed]

...За полтора года до событий на Сенатской, Фотий — в миру Спасский Петр Никитич — был очень деятелен и подал царю несколько записок, которые, впрочем, по мнению компетентных комментаторов, “не только поражают своею нелепостью, но и слабы по форме”. Записка от 29 апреля 1824 года начинается так: “План разорения России и способ оный план уничтожить”. В записках этих Фотий толкует о каких-то злоумышленниках, называет их и партизанами, и карбонариями; исповедуют злоумышленники некую тайную религию, “основанную на инстинкте”.

Фигура Фотия и через полвека все еще обсуждалась. Общественность возмущало, что “больного фанатика” поддержали и Аракчеев, и митрополит Серафим. В записке, поданной государю 7 августа 1824 года, Фотий дает советы, “уже совершенно неприличные служителю алтаря”: он приводит список лиц, которых надлежит снять с должностей, а некоторых “непременно и немедленно нужно выслать из столицы навсегда”.

Все непредубежденные читатели сходятся в том, что “полное ничтожество этих записок очевидно для каждого непредубежденного читателя”. Однако эти записки обратили на себя внимание.

Так, например, книга, изданная в революционной Франции в 1790 году, а в 1820-м переведенная и дважды переизданная в России, была-таки запрещена, и автор из России выслан. По версии Фотия, книга эта “есть пароль тайных обществ противу всех государств, и особенно христианских”.

...Еще в записках своих Фотий приводит какие-то непостижимые расчеты, вычисляет год 1836-й.

Неизвестно, связано ли с записками Фотия отречение государя Александра; неизвестно, как государь Николай относился к названной дате, разделял ли ироничный скепсис “передовых людей”, но известно, что реакция государева на смерть Пушкина была более чем странной: 55 000 солдат под предлогом военного смотра поставлены под ружье.
Другая, противоположная странность, состояла в том, что пятьдесят тысяч гражданских лиц проявили деятельную активность, связанную с похоронами, при том, что просвещенных людей в столице насчитывалось в десять раз меньше. И популярность Пушкина последние годы не столь уж велика. Не столь уж. По крайней мере, Пушкин значительно уступает в популярности и Веневитинову, и Кукольнику, и некоему И. А. Крылову. (Друзья — и Баратынский в частности — считают, что Пушкин уже не тот, не тот.) Да и факт смерти, мягко говоря, не популяризировался: родственники узнали обо всем лишь через две недели. Еще одна странность заключалась в том, что и третье сословие, народные, так сказать, массы, которые не то что в изящной словесности, но и в буквах не ориентировались, как по сигналу гамельнского крысолова, потянулись к церкви на Конюшенной. Такие странности, судя по всему, не застали Николая врасплох, поскольку военные обозы уже медленно тянулись по Невскому, отрезая эти народные массы от этой церкви на Конюшенной.

Гроб из дома переносили в церковь почему-то ночью, почему-то даже без факелов, и вся процедура походила на операцию спецслужб. Круг друзей, присутствовавших во дворе дома на Мойке той ночью, был ограничен: всего десять человек. Жандармов было ровно вдвое больше. Плюс жандармские пикеты в ближайших подъездах. (Жандармский корпус, то есть комитет государственной безопасности, был учрежден Николаем после восстания декабристов, ведал жандармерией сам император.) Соответствующим было и отпевание — вход как на кремлевскую елку, по приглашениям.

Потом гроб положили на санки и увезли подальше.

Жене запретили два года посещать могилку, Дантес уехал во Францию и стал сенатором. Пушкин, хоть и не сразу, — а следующие двадцать лет полное собрание сочинений несколько раз уценивалось, — отвердел в веках и, несмотря на богохульное наследие (только текст “Гавриилиады” — более полутысячи строк), стал самым православным поэтом, стал нашим всем. Фигура Фотия, несмотря на некоторые пророчества, свершившиеся через 180 лет, растворилась в истории за ненадобностью. Любые недоумения, связанные с Пушкиным, аннигилировались под грузом школьных учебников, и только впечатлительный турист, какой-нибудь въедливый японец, собиратель этнических причуд, однажды заинтересуется и станет выпытывать у подуставшего гида подробности диковинного обряда — а всегда ли русские цари в процессе коронационных торжеств беседуют с поэтами? Или только с Пушкиным? А то он, японец, других таких случаев не знает.

Действительно, привилегии Пушкина необъяснимы: литературные гонорары рекордны и баснословны, пушкинские требования профессионального характера высочайшими инстанциями удовлетворяются. В секретные архивы, доступ к которым был невозможен без личной резолюции царя, Пушкин допущен. Из писателей в этих “совершенно секретных” архивах никто больше не работал.

Не так страшен Пушкин, как его малюют. Но в умелых руках любая творческая личность может стать знаменем.

ЧИТАТЬ ПОЛНОСТЬЮ